– Хорошо, до парома я ее довезу. А дальше? Девочке семнадцать лет, как она обустроится в Стокгольме? В Швеции, наверняка, есть русские резиденты. Если ее найдут…, – отец не закончил. Генрих отвел взгляд, чувствуя, что краснеет. Они с отцом понимали, что через три недели Берлин, как ни странно, станет самым безопасным городом для проживания фрейлейн Рихтер.
– Но Макс…, – размышлял граф, – Макс вернется в начале июля, с Балкан…
Девочка ела элегантными, отточенными движениями, рассказывая, как на летних каникулах навещала, с классом Северную Италию. В публичных местах они, разумеется, говорили только на безопасные темы:
– Мы католики, – Марта, изящно, отпила кофе с молоком, – однако мы поддерживаем, мудрую политику фюрера, по отношению к церкви. Католики Германии должны последовать примеру протестантов, и создать собственные храмы…, – она скрутила бронзовые волосы на затылке, в тяжелый узел. На лацкане жакета блестел значок, со свастикой.
Граф Теодор хмыкнул:
– А что Макс? Я видел ее документы. У нее родословная лучше, чем у рейхсминистра Геббельса, и у самого фюрера. Образец арийки. Мать ее погибнет, на этой неделе…, – Марта объяснила, как все обставят в Швейцарии, – а она уедет. Даже если Макс проверит ее, он услышит то же самое. Нет опасности, что он войдет в контакт с русскими…, – фон Рабе, немного, помрачнел, – через три недели в Берлине ни одного русского не останется. Некому будет ее искать…, – он, в общем, не знал, как подобное предложить девушке:
– Генрих на нее смотрел зимой, я видел…, – граф расплатился по счету, – и она, в его сторону поглядывала. Это было бы самым безопасным решением…, – младший сын сегодня делал доклад, у Гиммлера, с комендантом Аушвица, Хёссом, а потом встречался с рейхсфюрером наедине. По словам Генриха, речь шла о новом назначении, с продвижением в звании. Генриха брали в личную канцелярию Гиммлера:
– Буду работать с Максом…, – угрюмо заметил младший сын, – но я вряд ли в Берлине обоснуюсь. Гиммлер говорил о морском воздухе…, – это могло означать ответственность за расчеты по расширению полигона, в Пенемюнде.
– Надо как-то намекнуть Генриху…,– решил граф Теодор, – вечером, когда девочки спать пойдут. Он говорил, что не хочет заводить семью, не собирается рисковать жизнью близких людей. Мы радовались, когда Густи оказалась в безопасности, и все равно, она погибла, бедная. Однако у нее дочка осталась…, – он хотел увидеть внуков:
– Германия оправится, – твердо сказал себе граф, – все Максимилианы и Отто закончат смертной казнью, или пожизненным заключением. Советский Союз скинет дурман Сталина, после войны. Исчезнет ненависть, останется одна любовь…, – в ее волосах играло солнце, на носу высыпали мелкие веснушки:
– Одна любовь…,– граф довез Марту до виллы.
Эмма вернулась с работы, а Генриха еще не было:
– Он у рейхсфюрера…, – одними губами сказала дочь, закатив глаза, – третий час сидит…, – переодевшись, граф Теодор уехал на обед, с маршалом Герингом. Он хотел осторожно расспросить приятеля, что происходит в Пенемюнде.
На плетеном столе, между креслами, лежал новый несессер Марты, девушка подпиливала ногти. Эмма хихикнула:
– Помнишь, на конференции, в декабре, нас измерял подонок, из управления расовой чистоты СС? Даже странно, у нас одинаковые параметры, а ты еврейка…, – Марта выпятила губу:
– Только наполовину, но для сумасшедшего это все равно. Ерунда эти измерения…, – отложив пилку, она почесала нос. Марта старалась не думать о матери, избегая даже упоминать ее имя. Она только заметила Эмме:
– Мама, скорее всего, в Москве. Если еще она жива…, – обняв девушку, Эмма прижалась теплой щекой, к бронзовому виску:
– Конечно, жива. Я уверена, вы встретитесь…, – Марта видела, с балкона, как Генрих вернулся домой, на своей машине, отдав ключи шоферу. Эмма пошла в ванную, после партии в теннис. Девушки разобрали покупки Марты, и принесли из библиотеки книги по математике. Марта собиралась заниматься, даже на каникулах. Она, исподтишка, оглядела книжные полки, но изданий по архитектуре не нашла. Марта предполагала, что статью об отце не поместят в энциклопедию:
– Он мамин ровесник, всего на два года ее старше…, – Генрих приехал в эсэсовской форме. Завидев Марту, он помахал, устало улыбнувшись.
– Он в библиотеке, работает, – Марта, рассеянно, листала Deutsche Mathematik, орган новой, арийской математической школы. Редактор сообщал, что ученые освободились от еврейского влияния:
– Измерения, это чушь, как подобный журнал, – Эмма поморщилась, – у герра Кроу тоже были идеальные стандарты, а у него отец русский. Воронцов-Вельяминов…, – Марта, спокойно, подумала:
– Мой отец и Питер Кроу родственники. Но до Британии сейчас никак не добраться. Да и я не хочу покидать Германию, я буду бороться с Гитлером. Не хочу покидать его, Генриха…, – Марта заметила, что, говоря о герре Питере, подруга немного краснеет.
– А! – торжествующе сказала девушка: «У образца арийской женственности есть сердце!»
Эмма смутилась:
– Он два года назад уехал, я тогда ребенком была. Он, скорее всего, помолвлен, или женился…, – она отпила кофе:
– Ты, кстати, могла бы поступить в Берлинский Технический Университет. Он рядом, в Груневальде…, – Марта успела справиться об университете в энциклопедии. Девушка осталась довольна:
– Отто там не учился, – с облегчением, вспомнила Марта, – он заканчивал, университет Фридриха Вильгельма…, – Марта подхватила журнал:
– Может быть, я так и сделаю…, – она скинула шаль, сунув ноги в теннисные туфли:
– Отнесу арийских математиков обратно на полку…, – подмигнула она Эмме, – их изыскания мне не пригодятся…, – в коридоре Марта замерла, чувствуя, как лихорадочно бьется сердце. Она прошла, на цыпочках, по дубовым половицам. Девушка заглянула в приоткрытую дверь. Знакомо, уютно пахло сандалом. Он переоделся, в американские джинсы, и теннисную рубашку, от Lacoste. Каштановые волосы играли рыжими искрами, в заходящем солнце. Он сидел спиной к Марте, за столом, изредка отпивая кофе. Он быстро писал, насвистывая:
– Let there be cuckoos,
A lark and a dove,
But first of all, please,
Let there be love….
Скользнув в библиотеку, прислонившись спиной к двери, Марта прижала к груди труды арийских математиков: «Мне надо с вами поговорить, герр Генрих».
На встрече с рейхсфюрером речь шла не только о новом назначении.
Гиммлер увел Генриха на террасу кабинета. Весной ординарцы рейсфюрера переносили его любимые растения из зимнего сада на большой, просторный балкон. Отсюда виднелись купола и шпили Берлина, поблескивающая под ярким солнцем Шпрее. На гранитном полу, лежала легкая, золотая пыль. В накрытом стеклянной крышей саду оставались кактусы и тропические растения. У рейхсфюрера отлично росли даже орхидеи:
– Ваш брат, – весело сказал Гиммлер, усаживая Генриха в кресло, – обещал привезти средиземноморские образцы. Я давно хотел получить оливковое дерево…,– он улыбался, – символ мира. Скоро Германия вернется к безмятежной жизни…, – опустившись рядом, он протер пенсне:
– Можно было бы заказать саженец в нашем ботаническом саду, однако я предпочитаю получить растение с его родины, из античной почвы…, – Генрих, мрачно, подумал, что Макс вернется из Афин не с одним саженцем. Говоря о командировке старшего брата, отец вздохнул:
– Он хочет сделать отдельную комнату, в галерее, для греческой добычи. Бюсты, вазы…, – Генрих отозвался:
– Папа, я обещаю, когда сумасшествие закончится, мы, лично вернем шедевры в музеи, и найдем хозяев…, – Генрих, старательно, отгонял мысли о фрейлейн Марте, но ничего не получалось. Он слышал ноктюрн Шопена, видел тонкие пальцы, на клавишах, бронзовые, распущенные по спине волосы:
– И голос у нее такой…,– понял Генрих, – ласковый. Как музыка, что она играла…, – над министерским кварталом развевались огромные, черно-красные флаги. Из репродукторов, вдалеке, слышался марш. Гиммлер, аккуратно, разлил кофе:
– Вы знаете, что русская кампания закончится до Рождества…, – в стеклышках пенсне Генрих видел свое отражение. Рейхсфюрер ценил опрятность, и любил форму. Генрих сходил к хорошему, военному, парикмахеру, перед вылетом из Кракова, и тщательно оделся. Собираясь к рейхсфюреру, он остановился перед зеркалом, в кабинете. Если бы ни рост, его можно было бы поместить на обложку патриотического издания, как образец арийского офицера, защищающего безопасность рейха. Макс, по соображениям конспирации, в прессе не появлялся, а Отто гордился, что его снимки печатают в журналах. Подумав о журналах, Генрих вспомнил тихий голос фрейлейн Марты:
– У НКВД нет моих фотографий. Мои…, – девушка запнулась, – родители, покинули СССР, когда мне года не исполнилось…, – свидетельство о крещении Марты Рихтер выдала католическая церковь святой Варвары, в далеком городке Цумеб, столице шахтеров юго-западной Африки. В год рождения фрейлейн Рихтер тамошняя местность управлялась британцами, захватившими германские колонии во время войны, но в округе оставалось много немецких колонистов.
